27 мая 2009 г.

Мцыри и Имеретинское восстание 1819-1820 годов.

Журнал «Литературная Грузия», 1989, № 11, стр. 167-186
Роксана Ахвердян

О поэме М.Ю. Лермонтова «Мцыри», казалось бы, сказано всё. Определены даже возможные прототипы её героя (см. труды Н. Шабаньянца, М. Лохвицкого и др.). Однако вновь и вновь писатели и ученые возвращаются к анализу лермонтовской поэмы, к истории её создания, что порождает порой новые цепочки версий и гипотез, пусть иногда кажущихся фантастическими. Любовь к Лермонтову неиссякаема. Отсюда пристрастность, отсюда предвзятость суждений, которая как раз и может оказаться проницательнее многих фактов…

У нас – своя гипотеза, на первый взгляд фантастическая.
Мцыри – грузин, имеретин, сын одного из участников Имеретинского восстания 1819 – 1820 годов.


Каковы основания для выдвижения этой версии?

Начнем с того, что уточним возраст Мцыри. В поэме о пленном мальчике говорится: «он, был, казалось, лет шести…». А в первоначальном варианте сказано ещё неопределеннее: «Он был не старее лет шести…».

События, о которых повествуется в поэме, датируются довольно точно, начало их относится, приблизительно, ко времени после 1801 года («Тогда уж Грузия была под властью русских»), а завершается рассказ временем недавним («немного лет тому назад»), т.е. близким к 1837 году. Судя по всему, Лермонтов связывает события своей поэмы с походами Ермолова в Чечню и Дагестан. «Русский генерал» (или «старый генерал» в другой редакции) – это и есть сам А. Ермолов, имя которого прямо назвалось в черновиках «Мцыри». Действительно, в 1820 году завершилась возглавляемая Ермоловым первая крупная экспедиция против непокорных народов Чечни и Дагестана, начавшаяся ещё в 1818 году. Ермолов вернулся из этой экспедиции в Тбилиси 23 февраля 1820 года. Таким образом, если Мцыри попадает в плен в 1820 году, когда ему было шесть лет, то, следовательно, Лермонтов положил ему родиться в тот год, когда родился сам – в 1814 году.


Лермонтов связывал пленение Мцыри с походом Ермолова в Чечню и Дагестан, и благодаря этому возникло распространенное мнение, что в лице Мцыри Лермонтов изобразил северокавказского горца, возможно, чеченца. К такому выводу приходят. например, авторы книги «М.Ю. Лермонтов и Чечено-Ингушетия» (Чечено-ингушск. книжн. изд-во, 1964, с.7). существуют и другие версии (см. Т. Иванова. Лермонтов на Кавказе. М., изд-во «Детская лит.», 1968, с. 90-95), не получившие, однако, признания в лермонтоведении.

Но если Мцыри был дагестанцем, то возникает вопрос: для чего Ермолову понадобилось везти маленького горца, да ещё больного, через горы именно в Тбилиси, Не проще ли было отправить его в Дербент или оставить во Владикавказе? Кстати, именно там видел Пушкин детей аманатов (т.е. пленных, заложников) во время своего путешествия в Арзрум в 1829 году.

Следует отметить, что Ермолов считал обязательным брать заложников, в том числе и детей, т.к. видел в этом эффективное средство для освобождения пленных русских солдат и офицеров и гарантию покорности завоеванных областей и племен. Отношение к заложникам при этом было весьма жестокое. Их казнили в случае мятежей, старались держать в условиях, не обременяющих казну. После окончания своего похода, в 1820 году, Ермолов писал: «От знатнейших фамилий приказал я взять 24 аманата и назначил им пребывание в Дербенте», т.е. заложников не увезли, а оставили в надежном месте поблизости.

Нет ли здесь противоречия между «реальной» судьбой Мцыри и тем, как она описана в поэме, Конечно, Лермонтов был вправе отступиться от житейского факта во имя художественной правды. И всё же очевидное несовпадение «факта» и «правды» имеет. как правило, особый и важный смысл.

Как утверждают учёные, о пребывании Лермонтова на Кавказе и особенно в Грузии известно очень мало. Неизвестны не только имена людей, с которыми Лермонтов познакомился в период службы в Нижегородском полку, но даже точная дата его пребывания в Грузии. Считается, что в Закавказье Лермонтов прибыл не раньше середины октября, а обратно в Россию из Тбилиси выехал приблизительно 5-8 декабря, т.е. пробыл в Грузии около двух месяцев.


Военно-Грузинская дорога близ Мцхеты (Кавказский вид с саклей). 1837. Картина М. Ю. Лермонтова. Картон, маслоОдним из главных свидетельств того, что Лермонтов побывал во Мцхета, т.е. в местах описанных позднее в поэме «Мцыри», является его картина «Вид с саклей», на которой изображен монастырь Джвари, возвышающийся над Мцхета. На картине виднеются также дальние очертания собора Светицховели. Несомненно, что одна из лучших живописных работ Лермонтова связана с замыслом «Мцыри». При этом, как справедливо указывает И. Андроников (Лермонтов в Грузии в 1837 году. М., Сов. писатель, 1955), в Светицховели внимание Лермонтова привлекли гробницы грузинских царей, а в Джварис-сакдари, Мцхетском храме, воздвигнутом в VII веке, его поразило удивительное местоположение и подлинно романтическая обстановка. В своем описании поэт слил два мцхетских храма. Прямая узнаваемость поэтических описаний «Мцыри» и связанных с ними исторических мотивов, преданий и т.п. заставляет предположить не только то, что поэт побывал в этих местах, но и то, что рядом с ним находился человек, хорошо знавший эти окрестности, грузинскую историю, фольклор. В поэме визуальное впечатление и содержание связаны настолько тесно, что нельзя сомневаться – рассказы о здешних местах Лермонтов слышал здесь же, а не позднее – в тбилисских салонах и, тем более, вне Грузии, хотя поэму он написал двумя годами позднее – в 1839 году.

До нас дошел рассказ П.А. Висковатого, основанный на свидетельствах А. П. Шан-Гирея и А. А. Хастатова, повествующий о событиях, которые легли в основу поэмы «Мцыри» (М. Ю. Лермонтов. Соч., в 6-ти т. Т. 4, изд. АН СССР М.-Л. 1955, с. 409). Одни исследователи, например, А.В. Попов, считают его совершенно достоверным, другие, в первую очередь, И.Л. Андроников, - ставят под сомнение.

П. А. Висковатов рассказывает о том, как поэт, странствуя в 1837 году по Военно-Грузинской дороге, наткнулся во Мцхета на старого монастырского служку, «бери» который поведал ему свою историю.

Первое возражение И. Андроникова относится к возрасту «бери». Ермолов был назначен на Кавказ только в 1816 году, и его первые экспедиции относятся к 1818-1820 годам. Таким образом, взятый в плен шестилетний мальчик не мог успеть состариться к приезду Лермонтова в 1837 году. Здесь И. Андроников, безусловно, прав.

Второе же его возражение кажется нам необоснованным. Андроников считает, Что Висковатов сам составил эту историю добавив к воспоминаниям свои собственные домыслы. Но нам представляется, что при внимательном анализе рассказа Висковатова и даже его противоречий можно установить ряд весьма интересных фактов.

И. Андроников пишет, что в первой половине XIX века во Мцхета не было действующего мужского монастыря, куда бы Ермолов мог отдать пленного горца. Действительно, в самой Мцхета не было такого монастыря. Но почему-то И. Андроников и другие лермонтоведы упускают из виду, что в окрестностях Мцхета в те годы существовал довольно популярный в Грузии монастырь – Шиомгвимский (См. Вольский А. Рельефы Шиомгвимского монастыря и их место в развитии грузинской средневековой культуры. Тбилиси, 1957), занимавший в иерархии грузинских монастырей второе после Зедазенского место. Как известно, Лермонтов интересовался Зедазенским монастырем и его окрестностями, поэтому вполне естественно предположить, что он знал и о существовании Шиомгвимского.

Известный грузинский историк Платон Иоселиани издал в 1845 году в Тбилиси книгу «Описание Шиомгвимской пустыни в Грузии». Прошло всего семь лет после того, как во Мцхета и его окрестностях побывал Лермонтов. Следовательно, данные, приводимые в книге, были ещё очень актуальны. Иоселиани указывает, что к монастырю вели три дороги, одна из которых – с юга – идет через Мцхета. Именно этой дорогой мог воспользоваться Лермонтов. Когда-то в монастыре и близ него селилось около 5000 монахов. Сюда приходило огромное количество богомольцев. С 1803 года монастырь был заново заселен. И в 1820 году, т.е. в год предполагаемого пленения Мцыри, и в 1837 году, когда во Мцхета и его окрестностях побывал Лермонтов, Шиомгвимский монастырь действовал и, стало быть, поэт мог побывать в нём, тем более, что в рассказе Висковатова говорится л «близлежащем монастыре».

Платон Иоселиани подробно рассказывает об устройстве обители, о числе комнат, где жили монахи, здесь же он приводит длинный список настоятелей Шиомгвимского монастыря. В этом списке бросается в глаза, во-первых, то, что все настоятели за указанный период были русскими , а, во-вторых, что все они со времени образования Тбилисской духовной семинарии, были её ректорами. Следовательно, Шиомгвимский монастырь был придан Тбилисской духовной семинарии и управлялся. видимо. из Тбилиси. В-третьих, все его настоятели возвращались через некоторое время в Россию и при этом «с повышением», получая высокие должности и места. Все это говорит о важном значении Шиомгвимского монастыря в первой половине прошлого века, а также и о том, что в эту обитель – единственный в окрестностях мужской монастырь – вполне мог попасть Мцыри, которого, в свою очередь, мог посетить Лермонтов в 1837 году.

И. Андроников упустил из виду этот монастырь, очевидно, потому, что искал обитель непосредственно во Мцхета, либо в направлении к Тбилиси. А Шиомгвимский монастырь находится как раз в противоположной стороне – по дороге к Кутаиси. И если герой Лермонтова бел не северокавказским горцем, а грузином и везли его не из Владикавказа, а из Кутаиси, то совершенно логично, что привезли его в Шиомгвимский монастырь.

В связи с нашей версией укажем на ещё одно любопытное обстоятельство. П. Иоселиани в нескольких местах своей книги отмечает несомненное тяготение Шиомгвимского монастыря к Имерети. Так, рассказывая об одном из храмовых праздников, он говорит, что в Грузии подобные праздники отмечаются лишь в Имерети; в монастыре находится могила имеретинской царевны Тамар, дочери царя Шахнаваза. И, наконец, Иоселиани пишет: «В Имерети есть пустыня, именуемая Мгвимскою… Она находится на берегу реки Квирила… на пути через Кортохи… (это) путь и доныне служащий торговым между Карталиниею и Имеретиею» (с. 13)

Теперь что касается чужого для Мцыри языка, господствующего в монастыре. Мы привыкли считать, что для Мцыри чужим является грузинский язык. Но следует вспомнить, что к описываемому периоду, после отмены в 1811 году грузинской автокефалии, в некоторые дни было запрещено вести службу на грузинском языке. Учитывая, что в Шиомгвимском монастыре настоятели в то время были русские, можно сделать вывод, что служба здесь вообще велась только на русском языке, который был непонятен мальчику, доставленному сюда из Имерети.

Хотя мы не располагаем документально обоснованными данными о том, с кем встречался Лермонтов в свой приезд в Грузию в 1837 году, можно не сомневаться, что он установил связи с грузинским обществом, и, в частности, с семье А. Чавчавадзе, через Прасковью Николаевну Ахвердову, в девичестве Арсеньеву, троюродную сестру покойной матери Лермонтова, т.е. его троюродную тетку. Известно, что в Грузии Лермонтов нашёл много хороших друзей. В конце 1837 года он писал своему другу С.А. Раевскому из Грузии: «…хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе, есть люди очень порядочные», но, к сожалению, никого из них не называет. Уезжая из Грузии, Лермонтов написал стихотворение «Спеша на Север издалёка», посвященное Маико Орбелиани, задушевному другу великого грузинского поэта Николоза Бараташвили.

Развалины близ селения Караагач в КахетииНесомненно, Лермонтов нашел хороших друзей и в Нижегородском полку, в котором он служил в Грузии. Нами установлено, что в этом полку служил и князь И. М. Андроников, сын двоюродной сестры царя Имерети Соломона II. В 1812 году И. М. Андроников вместе с матерью прибыл из Имерети в Петербург, где получил блестящее образование. Стал юнкером. В 1824 году он уже был майором Нижегородского драгунского полка, в составе которого с 1830 по 1849 год воевал против лезгин. Следовательно, И. М. Андроников находился в Нижегородском полку и в 1837 году, в то время, когда там служил Лермонтов. В 1849 году И. М. Андроников стал военным губернатором Тифлисской губернии.

Тот факт, что человек, близкий ко многим участникам Имеретинского восстания, служил вместе с Лермонтовым в одном полку, возможно, не привлек бы нашего внимания, если бы не одна деталь, которую почему-то все исследователи упускают из из виду: командиром Гродненского полка, куда Лермонтов прибыл из Грузии в 1838 году, был Дмитрий Георгиевич Багратиони-Имеретинский.

В Нижегородском полку к Лермонтову наверняка относились очень тепло. Недаром, уезжая из Грузии, он писал: «Если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли поселение веселее Грузии». Трудно предположить, что Лермонтов уехал из Грузии без рекомендательных писем, если не от И. М. Андроникова, то от других имеретинцев. Иначе, чем можно объяснить, что опальный поэт после Грузии попал именно к грузину – к Багратиони-Имеретинскому и потом так быстро очутился в Петербурге? Не дружбой ли с грузинами объясняется особое расположение к Лермонтову в полку, в частности тот факт, что всего за два месяца он получил один или два восьмидневных отпуска в Петербург? Может быть, как раз именно в этих связях и следует искать тех грузин, которые были близки Лермонтову в то время, когда он писал «Мцыри» (да и «Демона» тоже).

Подробности жизни князя И. М. Андроникова взяты из обнаруженной нами книги «Биография генерала от кавалерии князя И. М. Андроникова», вышедшей на русском языке в 1869 году в Тбилиси в «Особых прибавлениях к газете «Кавказ», автором которой является К. Х. Мамацишвили (Мамацев. 1819-1900), близко знавший Лермонтова во время второй его ссылки в 1840 году. (См. Шадурин В. С. Новое о Константине Мамацишвили – однополчанине Лермонтова. – Литературная Грузия, 1974, № 10; с. 81-85). О встречах с поэтом Мамацишвили рассказывает в своих произведениях. В ЦГИА Грузинской ССР (ф. 1087, оп. 1, д. 666, 1046, 1060) нами были найдены рукописные материалы произведений К. Х. Мамацишвили. То, что именно Мамацишвили, с которым в дальнейшем подружился Лермонтов, пишет об И. М. Андроникове, служившем вместе с поэтом в Нижегородском полку, не может не представлять определенного интереса.

Однако вернемся к лермонтовской поэме, в частности, к её названию. Висковатов в своем рассказе называет монаха «бери». Таким образом, Мцыри не мог быть северокавказским горцем-мусульманином, а по всей видимости являлся грузином-имеретином, ибо если даже допустить, что магометанин (каковыми являлись горцы Дагестана) принял христианство, то, согласно церковным правилам, он не мог быть постриженным в монахи.

Как указывает А. Киквидзе (История Грузии, 1800-1890 гг. Тбилиси, 1977, с. 90 на груз. яз.). в грузинской православной (ортодоксальной) церкви слово «бери» означало служку монастыря.

Именно так предполагал Лермонтов назвать свою поэму, написав слово «Бэри» на обложке своей рукописи и сделав снизу примечание: «Бэри – по-грузински: монах». Но слово «бери» не подходит юноше, ещё не давшему монашеского обета. Поэтому в 1840 году, включая поэму в сборник стихов, Лермонтов озаглавил её «Мцыри». Но и это слдово снабдил примечанием: «Мцыри на грузинском языке значит «неслужащий монах», нечто вроде «послушника».

Слово «бери» не подходило и потому, что оно, кроме «монаха», означает на грузинском языке «пожилой человек», «старик». Название поэмы «Мцыри» было удачным вдвойне. «Мцыри» означает, во-первых, «послушник» и, во-вторых, что особенно важно, «пришелец», прибывший добровольно или привезённый насильно из чужих краев, одинокий человек, не имеющий ни родных, ни друзей. В переносном смысле «мцыри» значит также «бедняк», «странник», «скудная почва» (см. Толковый словарь грузинского языка, т. 5, Тб., 1958, с. 1223). В «Грузинском лексиконе» Сулхан-Саба Орбелиани (1658-1725) читаем: «Мцыри» - это пришелец, находящийся и воспитывающийся в чужих краях или очищающий свою душу и молящийся в святых местах».

Любопытно, что по сравнением со словом «бери», широко распространенным в грузинском языке, «мцыри» уже при Лермонтове считалось архаизмом. Разъяснить поэту значение этого слова, конечно, мог образованный грузин, хорошо знающий историю родного языка, культуру и историю Грузии. «Мцыри» было редкое полузабытое архаичное слово, которое как-то не соответствовало тому, что рассказанная в поэме история произошла совсем недавно, «немного лет тому назад». Остановив свой выбор на этом слове, Лермонтов как бы даровал ему в грузинском языке новую жизнь, благодаря его поэме оно вновь обрело популярность. К этому следует добавить, что в Грузии существует также довольно распространенное собственное имя Бери. Слово «Мцыри» также употреблялось как имя собственное, как прозвище, соответствующее русскому – младший. Например, широко известны имена средневековых грузинских ученых и писателей – Эфрема Мцире и Георгия Мцире.

А может быть и встреченный Лермонтовым во Мцхета молодой человек назвал себя Бери. т.е. Бери Мцире?

Возможно, дело было так: маленького Бери по приказу Ермолова везли в Тбилиси. В дороге он заболел и поэтому был оставлен в Шиомгвимском монастыре на попечение старого монаха – «бери». Маленький Бери поначалу бунтовал, пытался бежать. После одного из побегов он серьёзно заболел, едва не умер. Старый монах выходил его. Бери остался в монастыре, смирившись со своей судьбой. Впоследствии с помощью настоятеля монастыря Бери был определён в духовное училище, а затем в Тифлисскую семинарию. Здесь он выучил русский язык и получил достаточное образование. Закончив семинарию, он вернулся в Мцхета, где получил какую-то должность при мцхетском соборе Светицховели. Здесь его и встретил Лермонтов, проезжавший Мцхета в 1837 году. Они разговорились. Бери показал ему собор и поведал свою историю. Затем сопровождал его по окрестностям Мцхета, рассказывая местные предания и легенды, рассказал и о своем спасителе старом монахе – «бери». Он объяснил значение своего имени и прозвища.

Конечно, трудно утверждать, что дело обстояло именно так, что все наши предположения могут оказаться верными, но если подтвердится хоть одно из них, то это заставит взглянуть на поэму иначе. Тогда придётся допустить, что Бери Мцире был грузином. И, забегая вперед, скажем, что он был имеретином. Кстати, он и в этом случае оправдал бы одно из значений слова «мцыри» - «чужой»: ведь его привезли из Имерети в Картли, из западной Грузии – в восточную.

[Об Имеретинском Восстании]

ImeretiНо почему Лермонтов не сказал прямо, что герой его был имеретин? А потому, что это было напрямую связано с целым комплексом крамольных понятий: Имеретинское восстание и заговор 1832 года, критика колонизаторской политики царского правительства в единоверной Грузии и т.п. Хотя Лермонтов и понимал, что присоединение Грузии к России обеспечивало Грузии безопасность от внешних врагов и представляло собой единственный путь для развития её экономики и культуры, он в то же время глубоко сочувствовал борьбе народов Кавказа против власти российского самодержавия. Пафосом борьбы пронизана и его юношеская поэма «Измаил-бей» и «Мцыри».

Несомненно, что в ближайшем окружении Лермонтова во время его пребывания в Грузии в 1837 году были люди, только что или недавно вернувшиеся из ссылки, на которую они были осуждены как участники заговора 1832 года или как «прикосновенные» к нему. Ещё живо помнили восстание 1819-1820 гг. в Имерети как участники этого восстания, так и те, кто его подавлял. Круг этих вопросов настолько интересовал Лермонтова, что он собирался писать роман «из кавказской жизни с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране». (Мартьянов П. К. Последние дни жизни поэта М. Ю. Лермонтова. – Исторический вестник, 1892, с. 90 (Цитируется по кн. И. Андроникова, с. 165)). О своём замысле Лермонтов с увлечением рассказывал секунданту Глебову по дороге к месту дуэли с Мартыновым. В поэме «Мцыри» отразились мысли Лермонтова об этих вопросах. Не случайно появление поэмы было горячо встречено в Грузии, причем особое внимание придавалось здесь мотивам борьбы, преодоления. сопротивления. своим мятежным духом Мцыри оказался близок к грузинским умонастроениям. Рассказывая о переводе И. Чавчавадзе поэмы «Мцыри», Л. Хихадзе (Хихадзе Л. Д. К вопросу об изменчивости восприятия литературных явлений (На материале воприятия наследия Лермонтова в Грузии). – Труды ТГУ, № 191, Тб., 1977, с. 29 – 37) пишет, что перевод был сделан превосходно, при этом везде, где допускается текстом оригинала, акцентируется мятежная непримиримость Мцыри, органическая невозможность для него приспособиться к плену. В условиях русской самодержавно-крепостнической действительности пленник монастырской кельи Мцыри воспринимался как пленник русского самодержавия и шире – как символ несвободного человека вообще.

Колониальный режим, установленный в Грузии царизмом после присоединения к России в 1801 году, вызвал недовольство самых разных слоев населения. Первое серьёзное восстание в Грузии произошло в 1804 году. За ним последовало восстание 1812 года в Кахетии и Картли и др. Великодержавная политика царизма вызвала в 1819 году антиколониальное народное восстание в Имерети, которое было одним из крупнейших в Грузии в XIX веке. Оно продолжалось больше года, захватило Имерети, почти всю Гурию и Самегрело. Народ восстал против чужеземного господства, он боролся за родной язык и национальную самобытность. Дворянство, потерявшее политическую и административную власть, примкнуло к восставшим так же, как и духовенство, выступившее против церковной реформы, против перечисления в казну церковного имущества и доходов.
По определенным причинам Имеретинское восстание в нашей историографии долгое время не получало должной оценки. Н. Б. Махарадзе (Махарадзе Н. Б. Восстание в Имерети 1819-1820 гг. – Материалы по истории Грузии и Кавказа. III вып. Тб. 1942, с. 3- 165), одним из первых грузинских ученых подробно изучивший это восстание, утверждал, что Имеретинское восстание было самым крупным выступлением против колониальной политики царизма в Грузии, значение которого сознательно преуменьшалось официальной историографией. Долгое время советские историки, как грузинские, так и русские, интерпретировали восстание как антифеодальное движение, игнорируя его национально-освободительный характер. Лишь в 60-х годах появились труды грузинских ученых, в которых было прямо высказаны суждения о том, что имеретинское восстание было всенародным национально-освободительным движением, в котором объединились все слои и классы тогдашней Имерети (см. Эбаноидзе Л. И. Николоз Бараташвили и некоторые вопросы национально-освободительного движения в Грузии. Тб., Накадули, 1969, с. 114-135, на груз. яз.).

Восстание в Имерети возглавляло дворянство, выдвинувшее идею провозглашения самостоятельного имеретинского царства во главе со своим царем. Однако дворянство и священники, ставшие на сторону восставших, не являлись в обычном понимании реакционной силой – основной задачей борьбы большинство считало не отстаивание своих привилегий и званий, а общенациональные интересы. Поэтому идея своего царя и автокефалии была для того времени скорее фантастически-утопической, нежели реакционной. Кроме того, не могла быть реакционной борьба за эликсир жизни нации – язык.

И хотя восстание было жестоко подавлено и восставшие не достигли ни одной из своих целей, все же нельзя сказать, что оно было напрасным, как и любое национально-освободительное движение. В какой-то мере оно все же положило определенную границу беспредельному ранее своеволию царских сатрапов в Грузии. В национально-освободительном движении грузинского народа следует искать основы того, что Грузия несмотря ни на что сохранила свою самобытность и минимальные гражданские права для своего народа.

Именно с этих позиций мы рассматриваем события, совершившиеся в Имерети, отклики которых, несомненно, дошли до Лермонтова, находившегося в ссылке в Грузии в 1837 году из-за стихотворения «На смерть поэта», также направленное против царских сатрапов.

[Причины Имеретинского восстания.]

Одной из причин восстания 1819 года в Имерети явилась ликвидация автокефалии грузинской церкви с конфискацией принадлежащих ей земель. Иванэ Джавахишвили писал об этом следующее: «В 1811 году была уничтожена автокефалия грузинской церкви: католикос, вызванный, якобы, по делам в Петербург, не мог уже более вернуться к родной пастве. Католикосат, вопреки воле грузинского духовенства, был заменён экзархатом с подчинением грузинской церкви и экзарха Синоду. На первое время экзархом был назначен угодливый и послушный из грузинских иерархов архиепископ Варлам, но уже в 1817 году он также был вызван в Петербург, а на его место назначили русского, архиепископа Феофилакта. Таким образом, была уничтожена самостоятельность грузинской церкви, автокефальное существование которой имело 1400-летнюю историю; тогда же началась русификаторская политика и деятельность в церковной и религиозной сфере» (И. Джавахов (Джавахишвили), Энциклопедический словарь «Гранат», т. 17, с. 209-210). Как рассказывает он далее, на энергичный протест грузинских иерархов было отмечено рядом репрессивных мер. Первой мерой Феофилакта, приехавшего в Грузию с русскими священниками, было столь резкое ограничение грузинского языка в богослужении, что в тбилисском кафедральном соборе богослужение на грузинском языке допускалось лишь по понедельникам, средам и четвергам, и то лишь в непраздничные дни. А чтобы население не могло реагировать на русификаторскую разрушительную деятельность по отношению к родной церкви, генерал Тормасов предложил чудовищную меру: церковных дворян с крестьянами переселить с насиженных мест на пустопорожние казенные земли. Особенно непримиримых противников эти меры встретили со стороны иерархов имеретинской епархии. Русское правительство срочно послало в Имерети войска.

Ермолов в это время находился на Северном Кавказе. Вместо него оставался генерал-лейтенант А. А. Вельяминов, который для успокоения жителей Имерети обратился к ним с прокламацией о том, что экзарх Феофилакт Русанов будет отозван из Имерети. В конце прокламации говорилось: «…не забудьте при том, что Россия могла тридцать миллионов французов, возбужденных мятежным наполеоном против законной власти своего государя, в несколько месяцев усмирить, восстановя власть законного короля Франции и произведя благодетельный переворот к спокойствию народов в целой Европе. Чего же от силы и могущества России может ожидать слабая Имеретия при несчастном своём «ослеплении»? («Акты», т. VI, ч.1, с. 538).

Фефилакт был вынужден вернуться в Тбилиси. Восстание на время утихло. Но когда русское правительство начало расследование этого дела и назначенный для усмирения восставших в Имерети генерал Сысоев потребовал от населения «покаяния в грехах» и принятия новой клятвы в верности русскому императору, народ отказался подчиниться, и восстание вспыхнуло с новой силой. Начались массовые аресты среди имеретинской знати и духовенства, преследующие цель обезглавить восстание. Командиру 41-го егерского полка полковнику Пузыревскому, назначенному правителем Имерети вместо Курнатовского, которого правительство обвиняло в излишней мягкости, было поручено арестовать и выслать в Россию митрополита Гелатского Ефимия, Кутаисского митрополита Досифея (который умер по дороге возле Сурами), царевну Дареджан (дочь царя Имерети Соломона I), и целый ряд дворян и князей, среди них – и Сехниа Цулукидзе, представителя одного из самых богатых феодальных родов Имерети. Пузыревский, рьяно взявшись за дело, составил целый план осуществления арестов, одобренный Вельяминовым, который возражал лишь против того, чтобы убитые (те, кто окажут сопротивление) были бы брошены в реку. Тела, по его словам, в любом случае надлежало вывезти за пределы Грузии, чтобы они не были опознаны.

Кроме восставших, были арестованы и высланы в Россию и многие из подозреваемых в сочувствии к восставшим. Царевна Дареджан с 10-летним внуком была сослана в Пензу. Известно, что в Пензенской губернии жили многие родственники Лермонтова; он постоянно слышал о ссыльной имеретинской царевне, а может быть, и о самом восстании.

С апреля 1820 года восстание разгорелось с новой силой, перекинувшись из Имерети и в другие районы, продолжалось до осени 1820 года. К этому времени в Гурию со своими войсками прибыл полковник Пузыревский, который вскоре был убит гурийцами. После его убийства Ермолов назначил правителем Имерети командира 44-го егерского полка полковника князя П.Д. Горчакова. Для командования войсками, подавляющими восстание, Ермолов прислал в Имерети генерал-майора А.А. Вельяминова, с которым Лермонтов позже, в 1837 году, встретится на Кавказе. Известно, что Вельяминов был расположен к Лермонтову и покровительствовал ему. От него также Лермонтов мог слышать о восстании в Имерети, тем более, что оно изобиловало драматическими эпизодами.

А.А. Вельяминов подавил восстание в Гурии, куда он прибыл в июне 1820 года. Ему было приказано жестоко расправиться с восставшими, сровнять с землей восставшие мела, на месте расстреливать попавших в плен «преступников». Приказ был выполнен неукоснительно. Особенно жестоко расправились с Рача Racha(одна из исторических провинций Грузии), подвергли огню деревни, сровняли их с землей, разрушили крепости. Ермолов в своих записках хвастал, что дома восставших были разрушены и разгромлены, сады и виноградники с корнем выкорчеваны. Имеретинское восстание было жестоко подавлено. В результате длительной вооруженной борьбы сотни были убиты и ранены, десятки расстреляны, повешены и сосланы на каторжные работы. Многих из восставших переселили в Россию, а их собственность передали в казну. Царь Александр щедро наградил орденами и медалями руководителей подавления Имеретинского восстания.

Литературы об Имеретинском восстании очень немного, особенно мемуарной. Тем интереснее воспоминания одного из участников этих событий – Иосифа Петровича Друбецкого, в те времена 22-летнего офицера, полкового адъютанта при правителе Имерети князе Горчакове, написанные в середине прошлого века и опубликованные в апрельском номере журнала «Русская старина» за 1825 год. Глава «Бунт в Имеретии – Личный подвиг» записок Дубецкого повествует о самом, может быть, драматическом эпизоде восстания.

Имеретинское восстание длилось уже около полугода, когда в Рачинском округе во время незначительного сражения был взят в плен Ломкаца Лежава, предводитель Рачинских повстанцев. Его приговорили к смертной казни через повешение. Дубецкому удалось склонить Лежава к предательству. Ему была обещана жизнь, свобода и помощь жене и детям, взамен он должен был выдать главарей восстания. Лежава назвал всех, в том числе и князей Цулукидзе.

Один из руководителей восстания Георгий Цулукидзе, наиболее влиятельный имеретинский князь, полковник царской армии, награжденный за сои заслуги и храбрость орденом св. Анны с бриллиантами и пенсионом в тысячу рублей, находился при отряде, которым командовал князь Горчаков. Кроме Георгия Цулукидзе, в отряде находился его брат Леван Цулукидзе и старший сын, 28-летний Симон Цулукидзе. В этом же отряде состояли ещё несколько грузинских князей, тайно поддерживавших повстанцев: четверо представителей рода князей Эристави, четверо – из князей Иашвили и двое – из князей Абашидзе. Это был, по существу, штаб восстания.

Узнав с помощью Друбецкого о составе этого штаба, Горчаков решил арестовать заговорщиков. Но прежде Горчакову были необходимы неопровержимые доказательства заговора и причастность к нему грузинских князей. Для этого он решил воспользоваться показаниями Ломкаца Лежава, который сообщил, что для набора войск он получил грамоту, подписанную всеми князьями (одновременно это была и как бы письменная присяга повстанцев). Грамота хранилась у жены Лежава. Жена же с детьми жила в то время в доме Георгия Цулукидзе, который находился в селении Агара, всего в верстах семи от лагеря, где расположился отряд Горчакова. Привезти в отряд грамоту, уличающую руководителей Имеретинского восстания, было поручено Друбецкому. Лежава сообщил ему пароль и условные знаки, с помощью которых Дубецкий сможет получить грамоту от его жены.

Дубецкий, блестящий молодой офицер, недавно прибыл с полком из Парижа, пользовался большой популярностью в отряде. Приятелем Дубецкого был Симон Цулукидзе, вызвавшийся проводить его в имение отца, куда направился Дубецкий под каким-то благовидным предлогом.

Там хладнокровному молодому офицеру удалось выполнить нелегкое поручение – взять грамоту у жены Лежава и даже увезти её вместе с детьми.

Хозяйка дома, жена Георгия Цулукидзе – Анна, заподозрила недоброе. Дубецкий пишет о ней с явным восхищением: «Эта женщина по уму и красоте известна была по всей Имерети. В молодости славилась интригами, а под старость, её было 40, ворочала как хотела и своим мужем и чужими». Анна Цулукидзе то пыталась расположить к себе гостя ласковым приёмом, то бросалась в ноги и умоляла «быть ей сыном». Однако догадаться, зачем именно приехал Дубецкий, и предотвратить несчастье она так и не смогла. Дубецкий вспоминает, что при ней был её сын, мальчик 9-10 лет. Возможно, это был Бери Цулукидзе (впрочем, об этом речь пойдет ниже).

Получив доказательства заговора, Горчаков отдал приказ о немедленном аресте князей-заговорщиков. Он как командующий отрядом пригласил их всех к себе под каким-то предлогом. Ни о чём не подозревая, они прибыли в лагерь. Здесь их тотчас же окружили солдаты с ружьями наизготовку, «…тогда первый князь Леван Цулукидзе, обнажив саблю, закричал: «Жизнь и свобода едины», ему последовали другие, и завязался страшный рукопашный бой. Князь Леван Цулукидзе и ещё двое были заколоты штыками. а прочие ранены». Правительство щедро наградило предателя Лежава.

В сентябре 1820 года Горчаков составляет «Список о бунтовщиках», убитых во время возмущения, удаленных из Имерети, содержащихся под арестом в Кутаиси и находящихся в бегах, с означением семейств каждого из них и куда предполагается обратить их имения». По делу каждого из бунтовщиков в список внесена резолция главнокомандующего генерала Ермолова (см. Н. Б. Махарадзе. Материалы---, с. 92).

Из списка явствует, что полковник Георгий Цулукидзе был отправлен в Тифлис, где вскоре умер, вероятно, от ран, полученных при аресте. Дубецкий же пишет, что Георгий Цулукидзе был приговорен к ссылке в Сибирь. Возможно, дело обстояло именно так, но высылке в Сибирь помешала смерть.

Далее говорится, что жена Георгия Цулукидзе Анна (дочь князя Симона Абашидзе) «отправлена в Тифлис». Дубецкий же сообщает, что она была заточена в монастырь.

Некоторое время спустя умерли в Тифлисской крепости братья Цулукидзе – Георгий и Давид. Были арестованы и высланы в Россию и другие князья Цулукидзе. О старшем сыне Георгия Цулукидзе Симоне, его жене Марии и трехмесячном сыне Георгии говорится, что они находятся «в бегах». Резолюция Ермолова гласит: «Мошенника стараться достать». Остальные дети Георгия Цулукидзе были розданы в различные княжеские и дворянские дома. Так, старшая дочь, 18-летняя Дареджан, оказалась в доме Бегуа Лежава. 15-летняя Таисия и 10-летний Бери находились в доме Зураба Церетели, которго повстанцы первоначально собирались сделать царем Имерети. 5-летняя Мария жила в доме Симона Макиашвили. И, наконец, 6-летний Леван – в доме князя Ростома Эристави.

Горчаков предполагал забрать в казну имение лишь Симона Цулукидзе, однако Ермолов приказывает забрать в казну все имения семейств, сказав: «…Так должны наказываться главнейшие бунтовщики».

Ермолов отдал также приказ об «определении в школу» двух сыновей князя Георгия Цулукидзе – шестилетнего Левана и десятилетнего бери. Кроме них, согласно приказу, подлежали определению в школу: Константин (8 лет), сын Мераба Цулукидзе, и другие дети повстанцев, всего вмести с Бери и Леваном – 12 детей не младше 6 и не старше 14 лет. Детей, младше 6, оставляли матерям и родственникам, старше 14 лет брали на службу в армию.

Но что за школа имелась в виду в приказе Ермолова? Губернатор Пензы, куда была сослана царевна Дареджан с внуком, обратился к Ермолову с просьбой об увеличении её содержания. Ермолов ответил отказом, заметив, что ссыльная царевна является матерью опасного бунтовщика. Пензенский губернатор попытался искать содействия в других инстанциях, которые, в свою очередь, вновь обратились к Ермолову. Тот опять резко отказал, написав тогдашнему министру внутренних дел графу Кочубею, имея в виду внука царевны Дареджан, сына Иванэ Абашидзе, претендовавшего на царский престол Имерети: «Сего изменника сын находится при царевне, и я совершенно на справедливость в.с. полагаюсь, нужно ли иметь столько попечения о воспитании его, когда дети прочих изменников состоят в Военно-сиротских отделениях и службу императору начнут с самых первых степеней оной» («Акты», т. VI, ч. 1, № 28).

Под военно-сиротскими отделениями подразумеваются полковые школы при гарнизонах для солдатских детей. В Закавказье в 20-х годах XIX века полковые школы были при некоторых штаб-квартирах. Имеются сведения о полковой школе Нижегородского полка (в котором служил Лермонтов в селении Карагач (подробнее о школе см.: епископ Кирион. Краткий очерк истории грузинской церкви и экзархата за XIX столетие. Тифлис, 1901; Потто В. История 44-го драгунского Нижегородского полка; Утверждение русского владычества на Кавказе. Тифлис, 1904б т.3, ч. 2, с. 590)). Итак, двенадцать имеретинских мальчиков, из них трое из рода Цулукидзе, должны были поступить в гарнизонные школы, чтобы позднее стать солдатами, почти без надежды на какое-либо облегчение своей судьбы.

Можно считать установленным, что в школы на территории Кавказа мальчики-имеретины не попали. Они оказались в Ростовской школе кантонистов, а после посещения этой школы Александром I их перевели в Петербург в Первый кадетский корпус (где, между прочим, учился, а позднее преподавал отец Лермонтова). Интереснейший рассказ об этом содержится в воспоминаниях князя Д. Н. Абашидзе (одного из ребят-имеретин), опубликованных в «Историческом вестнике» (1903, т. 94, № 12, с. 865-884) под названием «История бедствий одной семьи. Из воспоминаний старого кавказца».

Но, как видно, в эти школы попали не все мальчики. Следует сказать, что события имеретинского восстания неожиданным образом содействовали возвышению архиепископа Софрония, также урожденного князя Цулукидзе, возглавлявшего Рачинскую архиепископию. 19 ноября 1821 он стал архиепископом Имеретинским после того, как все прежние епархии Имерети были объединены в одну. Экзарх Грузии Феофилакт протестовал против назначения Софрония на эту должность, подозревая его в причастности к восстанию. Ермолов же настоял на своём, объясняя, что Софроний действовал с усердием при описании церковного имущества, «ибо старался загладить вину свою, как имевший некоторое с мятежниками согласие, чего доказательства были в руках моих» (Записки Ермолова, с. 113).

Архиеписком имеретинский Софроний исплнял эту должность до самой своей смерти в 1843 году, являясь весьма значительной фигурой в грузинском экзархате. С 1853 года архиепископом Имерети стал другой князь Цулукидзе – Евфимий, с 1820 года архиепископом Гелатского монастыря.

Несомненно, как Софроний, так и Евфимий не остались безучастными к судьбе своих племянников, мальчиков Левана, Бери и Константина, постарались помочь им избежать солдатчины.

Существует книга под названием «Списки княжеским и дворянским родам Грузии, Имеретии и Гурии». Место и время издания в ней не указаны, но можно предположить, что она была издана в 90-годах XIX века. Так вот, в этих списках нет Георгия Цулукидзе, его жены Анны, сыновей – Бери и Левана, но под номером 145 значится подпоручик Симон Георгиевич Цулукидзе, бывший «в бегах», но впоследствии, видимо, получивший помилование, его жена Майя и их дети. Здесь говорится и о том 8-летнем в 1820 году мальчике Константине, которому, видимо, удалось избежать солдатчины и сохранить княжеский титул. Кстати, в 1830 году Николай I издал указ вернуть из ссылки дворян и князей, сосланных после подавления имеретинского восстания, и возвратил им отобранные земли, хотя процесс этот формально длился десятки лет.

Итак, следы Бери и Левана Цулукидзе затерялись. Но именно это обстоятельство и позволяет нам вернуться к нашей версии. Можно предположить, что стараниями архиепископа Имерети Софрония Бери Цулукидзе, сын одного из главных предводителей Имеретинского восстания Георгия Цулукидзе, оказался в Шиомгвимском монастыре, и именно он стал прототипом лермонтовского Мцыри. Мы считаем, что в детских воспоминаниях Мцыри есть моменты, сходные с биографическими деталями из детства Бери, правда, здесь должна делаться поправка на дагестанский колорит.

Мцыри говорит:

«И вспомнил я отцовский дом,
Ущелье наше; и кругом
В тени рассыпанный аул;
…Я помнил смуглых стариков,
При свете лунных вечеров
Против отцовского крыльца
Сидевших с важностью лица…
А мой отец? Он как живой
В своей одежде боевой
Являлся мне, и помнил я
Кольчуги звон, и блеск ружья,
И гордый непреклонный взор,
И молодых своих сестер…
Лучи их сладостных очей
И звук их песен и речей
Над колыбелию моей…»

Отчий дом Бери – дом князя Цулукидзе – находился в высокогорной Раче в селении Агара. Отец Мцыри, как видно, был князем, ведь в его доме собирались старейшины. И Бери помнил о своем происхождении, даже если ему изменили фамилию и не рассказывали о родителях и родственниках. Мцыри вспоминает об отце-воине, то же мог вспомнить и Бери. Мцыри вспоминает о своих сестрах, которые пели у его колыбели. О старших сестрах – Дареджан и Таисии мог помнить и Бери. Наконец, в другом месте поэмы Мцыри говорит о старшем брате. Старший брат Симон был и у Бери. Можно возразить, конечно: все эти воспоминания могли быть почти у любого горского мальчика. Но для нас важнее, пожалуй, то, что в них нет ничего, что опровергало бы наше предположение.

Наша версия, что Мцыри – грузин, не отрицается и текстом самой поэмы. В ней нет даже намека на то, что Грузия для него не родина, а чужая страна; ни природа, ни дом, ни песня грузинки не «чужие» его сердцу. «Мцыри – это грузин – пленник Грузии» (См. С. Ломинадзе. Куда бежит Мцыри. – «Вопросы литературы», 1984, 10, с. 145-177), т.е. он совершает свой побег не в поисках «родины», а в поисках «воли».

Романтический пафос поэмы заключается и в том, что «родина» как арена «тревог и битв» изображена в поэме полуметафорически, в сущности это собирательный образ вольной горной страны, где «в тучах прячутся скалы» и «люди вольны, как орлы». Свобода, «воля» для героя – это не столько стремление вырваться из стен монастыря, сколько желание видеть свою родину свободной от колониального ига, протест против жесткого подавления стремления народа к независимости, так ярко проявившегося в Имеретинском восстании. И он как сын одного из участников подваленного восстания особенно остро ощущает нехватку воздуха в порабощенной стране и бежит от гнета в поисках «воли».

Лермонтов в своей поэме выступает не только против физического, но и против духовного рабства. Поэмой «Мцыри» он полностью отрицал официальною концепцию патриотизма. Поэт показал глубоко земные истоки любви к родине, прославил привязанность к реальной отчизне. Мцыри. не колеблясь, готов отвергнуть блаженство «в святом заоблачном краю» ради «блаженства вольного», ради «тревог и битв», неразлучных с героическим служением отчему краю.

В «Мцыри» Лермонтов приходит «к гениальному поэтическому утверждению права людей на вольность, на любовь к родине и на героическое служение ей» (см. Любович Н. Мцыри в идейной борьбе 30-40 гг. – в сб.: Творчество Лермонтова. К 150-летию со дня рождения. М., «Наука», 1964, с. 106-132). И изображенная в поэме Грузия – не живописная декорация, а органический элемент в новом решении многолетнего идейного замысла, разворачившегося на фоне впечатлений от трагических событий Имеретинского восстания. Вольный дух борьбы человека-гражданина, свободного, непокорного, гордого, подобного героям Имеретинского восстания, проявившийся в самой сути взволнованной. возвышенной и смятенной интонации поэмы, проступает более явственно сквозь её поэтическую ткань если хоть на миг представить, что наша гипотеза – реальность.



При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на источник http://joycebermuda.blogspot.com обязательна